Письмо о судьбе отца, полученное инженером Львом Лундиным от Елены Рубенчик из Минска. 10 января 1945 года / АЦХ

Здравствуйте, здравствуйте, уважаемый Лёва!

Некорректно то, что я отвечаю на письмо спустя большой промежуток времени. Но, видите ли, я уже давно переехала с той квартиры, куда было послано В[аше] письмо, и я его вчера только получила. Да, я действительно живой свидетель многих трагедий, а в частности, трагедии В[аших] близких. Как ни тяжела истина, но я В[ам] её сообщу, ибо такова была воля погибших. Итак, наша квартира осталась в районе так наз[ываемого] гетто, В[аши] родители жили у нас. Борька В[ас] неточно информировал, ибо я рассказывала не только об отце, а также о матери, и с ними еще жила В[аша] тётя, сестра матери, не помню её имя, но она хромала. Я ушла из гетто 1 мая 1942 года, пережив 3 погрома. В[ам], очевидно, непонятны эти слова, но их значения я растолкую В[ам] когда-нибудь при встрече. Помню, 2 марта 1942 года немцы бушевали в гетто. Насытившись кровью, они устроили тризну на площади, шампанское и ви́на лились ручьём, яства не поддаются описанию.

За 4 дня до этого у В[ашего] отца начался тиф. С температурой в 40 градусов он поднялся с постели и ушел в т[ак] наз[ываемый] еврейский комитет [юденрат], думая, что там будет беспечнее. Но, увы! Нигде не было спасения. Там он был захвачен с ещё тысячами людей и должен был погибнуть. Мы все дома сидели в подземелье, выкопанном нами под полом дома, слышали, что наверху немцы громят квартиру. Через час узнали, что из комитета все погибли, считая погибшим и В[ашего] отца. Но он явился неожиданно домой, вырвался от немцев. Потом он слёг, перенесённое сотрясение, предшествовавшее ему истощение организма, и невероятные моральные переживания, болезнь — всё это окончательно подорвало силы, и через 4 дня он скончался, скончался на моих руках. Мы с ним всё время были в дружбе, он по своей работе имел возможность материально помогать партизанам и подпольщикам, а я была связной, и мы видели весь смысл жизни только в том, чтобы чем-нибудь напакостить немцу-кровопийцу. Длинными зимними вечерами мы подолгу мечтали о том, до чего я все-таки дожила, а он нет. Да! То, что он умер своей смертью, считалось тогда великим счастьем, мать В[аша] рыдала и благодарила Бога за это. Мы похоронили его как человека, и я теперь знаю, где могила. Через 2 месяца я ушла в свет из гетто, оставила ещё всех в живых, у нас жила ещё семья Розенбергов, которые были связаны с В[ами] родственными узами, у них были две дочки: Фаня и Ривочка, еще жила сестра Лизы — Элька с семьей. В[ы], очевидно, их знали. Моя мать погибла в августе 1943 года, она при встречах мне говорила, что все ещё живы. Поэтому я склонна думать, что мать и тетя погибли тогда же, их постигла ужасная участь, они были задушены в машине-душегубке, а тела сожжены в нескольких км от Минска — в дер. Тростенец [здесь располагался нацистский лагерь Малый Тростенец]. Брата В[ашего] не было в гетто. Часто родители говорили о сынах, и всегда об обоих, значит, брат, может, где-то есть. Я удивляюсь, почему В[ы] не знаете о нём. Отец часто просил (он знал, что я собираюсь удрать из гетто), разыскать В[ас] и брата и рассказать обо всём, он был чудный человек и умница. Вот, уваж[аемый] Лева, всё, что можно написать. Может быть, я в марте м[еся]це буду ехать в Ленинград на постоянное жительство, обязательно буду в Москве, если будет возможность, встретимся, и я В[ам] расскажу подробности. <…>

Пока всего хорошего… Пожелаю всех благ.

С приветом, Елена Рубенчик <…>